Автобиографические очерки

Из книги О.Н. Смолина «Куда несет нас рок событий»

Политологическая публицистика 1990–1995 гг. — М.: ИПТК «Логос» ВОС, 1995. — С. 5–6.

Уважаемый читатель! Если уж, преодолев естественную сейчас аллергию на политику, Вы взяли в руки эту книгу, возможно, Вы захотите узнать что-нибудь о её авторе.

Я, Смолин Олег Николаевич, родился 22 января 1952 года в селе Полудино одноименного района Северо-Казахстанской области фактически слепым от рождения.

На голубую кровь не претендую. Вслед за тургеневским героем могу повторить: мои деды землю пахали. Впрочем, и прадеды тоже. Родители мои — учителя. Отец после фронта, где он был пулеметчиком, и педагогического института вместе с мамой уехал к ее родителям на будущую целину, где 11 лет директорствовал в сельской школе. Эти годы они считают лучшими в своей жизни.

Как идейные люди своего времени родители не хотели, чтобы сын праздновал день рождения, когда в стране траур по поводу смерти Ленина. Рождение мое было совмещено с маминым. Поэтому теперь в паспорте стоит: родился 10 февраля…

В 1959 году я был принят в омскую специальную школу-интернат № 95 (ныне № 14), которую окончил в 1970-ом с золотой медалью. Годом раньше получил свидетельство об окончании с отличием омской детской музыкальной школы № 2 по классу баяна.

По окончании школы 4 года (1970-1974) учился на историческом факультете Омского государственного педагогического института (ныне — университет). Был Ленинским стипендиатом, чего не стыжусь. Институт закончил с отличием. Учителей своих и вузовских преподавателей всегда вспоминаю с благодарностью.

Получив диплом, два с небольшим года работал в омской школе рабочей молодежи № 4, а затем (с 1976 года) ассистент, старший преподаватель, доцент института, который заканчивал. В 1982 году под руководством Льва Наумовича Когана, тогда — профессора, а ныне — члена-корреспондента Академии естественных наук, защитил диссертацию по философии. Немного часов в институте веду до сих пор, т.к. боюсь потерять квалификацию: политическая жизнь России слишком непредсказуема.

В 1990 году коллеги по институту выдвинули меня кандидатом в народные депутаты России. Неожиданно для себя и многих других оказался первым из 11 кандидатов в первом туре и был избран во втором.

Став депутатом, отказался голосовать за Декларацию о суверенитете России из-за ее 5-го пункта, точно также как спустя полтора года не поддержал Беловежское соглашение: участвовать в разрушении государства, в котором родился никакого желания не имел. Экономический курс “шоковой терапии” в Российской Федерации изначально считал ошибочным и критиковал. Выступал против сверхцентрализации и усиления президентского власти сначала в Советском Союзе, затем — в России. 21 сентября — 4 октября 1993 года был в Москве сначала в здании парламента, затем в Краснопресненском райсовете. Дубинкой омоновца получил личный урок демократии. Повторно был выдвинут кандидатом в депутаты на сей раз Совета Федерации. Среди 4-х кандидатов получил второе “проходное” место.

Имею две парламентские специальности: одна определяется профессией, другая — жизнью. Первая — законодательство в области образования: в Комитете Верховного Совета по науке, культуре и образованию входил в число разработчиков Закона РФ “Об образовании”. В настоящее время — председатель подкомитета по образованию и подготовке кадров Совета Федерации. Вторая парламентская специальность — социальная защита, в особенности, законодательство по проблемам социальной защиты инвалидов.

По политическим убеждениям отношу себя к левой половине политического спектра, точнее, — к левоцентристам; по жизненной позиции — к опоздавшим шестидесятникам. Правда, в отличие от многих “неопоздавших” позиций кардинально не менял. Женат. Сын — студент.

Любимые литературные образы в политике — сказка Андерсена о двух лягушках в сметане или “миф о Сизифе” Альбера Камю: Сизифу известно, что камень сорвется с вершины, но он продолжает катить его в гору, несмотря ни на что. И поэтому он подлинный герой истории…

Олег Смолин

«Арифметика судьбы». Очерк, посвящённый юбилею школы-интерната № 14 (бывшей № 95) для слепых и слабовидящих детей г. Омска

– Ну, чего ревёшь? Подожди, он ещё отсюда домой не захочет.

Вот такими грубоватыми, но по сути справедливыми словами успокаивал директор школы № 95 Глеб Дмитриевич Блюм молодую учительницу Анну Фоминичну Смолину – мою маму.

Среди всех определений школы, которыми полны бесчисленные стихи и песни, быть может, главные – незабываемость и неповторимость.

«Но, как забыть звончей звонка капель…»,
«Не повторяется такое никогда…».

И в том же духе до бесконечности.

Вот и я помню всё до мелочей.

Помню, как тяжело было привыкать избалованному любовью почти маменькиному сынку и бабушкиному внучку к суровой интернатской жизни. И как потом, в старших классах, действительно торопился по воскресеньям из родительского дома в свою школу – к делам, друзьям и своей девушке.

Помню, как в первом классе познакомился с дружком Юрой, ближе которого в жизни так уже и не случилось.

Помню, как на уроках читал под партой «Айвенго» и «Спартака», иногда невпопад отвечая на вопросы учителей.

Помню, как в младших классах хотелось скорее вырасти и стать сильным, чтобы не чувствовать угрозы от старших парней. А когда вырос, оказалось, что это вовсе и не нужно.

До сих пор помню освоенный слёту, кажется, во втором классе текст «Мурки». А вот «Дочь прокурора» почему-то забыл.

Помню, как старшеклассники разгружали из машины продукты для школьной столовой, а мы, младшие, таскали их в склад, при случае заталкивая в рот горсть плодово-ягодного киселя.

Очень хорошо помню, как участвовали в строительстве новой школы, а затем вскапывали большой и страшно замусоренный приусадебный участок. Каждый из нас посадил тогда не по одному дереву, да и не по одному десятку.

Уже после окончания института пришёл в школу и вспомнил строки песни:

И там, где когда-то влюблёнными шли,
Деревья теперь подросли.

Но главное – поимённо помню всех моих учителей и воспитателей – каждого, кто приложил руку и душу к развитию незрячих ребят – и моему среди них.

Вот Павла Ефимовна Задворнова – первая учительница, объясняет нам начала брайля. А к концу второй четверти я уже с гордостью кладу на парту первый прочитанный толстый том русских народных сказок.

Вот во втором классе незрячий учитель Раиса Мироновна даёт нам диктант. Успеваю проверить тексты у двух товарищей. Они получают «пятак» и «четвёрку», а я – три балла. Свой текст проверить не успел.

Вот, кажется, классе в третьем меня выгоняют из баянного кружка: сразу играть не получалось, а «пиликать» перед ребятами в спальне стеснялся… Это потом уже будет музыкальная школа, уроки Николая Терентьевича Чёботова, Таисии Павловны Кирсановой и Валентины Николаевны Казанкиной, диплом с отличием, призовые места на областных конкурсах среди старшеклассников музыкальных школ и фантазия ре минор Моцарта в качестве выпускного экзамена по общему фортепиано.

Вот под руководством Галея Сергеевича Хужесаитова отправляемся мы на лыжах на берег реки и катаемся с него, как с горки. Позднее, уже в новой школе, с ним же заливаем каток, соревнуемся по лёгкой атлетике, по гимнастике, на переменах боремся на перекладине (кто кого сбросит) и вообще считаем спортивность признаком любого настоящего парня. Именно Галею Сергеевичу да ещё моему отцу, научившему плавать, обязан я тем, что до сих пор удаётся выносить бешенные нагрузки неправильной жизни, устроенной по известному принципу: «Первым делом – самолёты…».

А вот первые уроки шахмат. Их дают нам сначала Любовь Тимофеевна Кабанова, а затем Павел Никитич Гусаров – блестящий незрячий математик и, я сказал бы, логик, умевший великолепно воспитывать культуру мышления у способных ребят, но не слишком понятный менее способным. С его подачи я одно время подумывал поступать на математический факультет. А недавно, выступая на мехмате МГУ, позволил себе шутку: как и многие гуманитарии, я просто неудавшийся математик.

Вот классе, кажется, в седьмом Валентина Александровна Бажина – в то время наш воспитатель – учит нас танцевать. Как жаль, что учеником оказался не самым способным. Но помню и благодарен всю жизнь.

А через год с новой воспитательницей Юлией Архиповной Панкратовой мы уже вели дискуссии, – ни дать, ни взять, как Маяковский с товарищем Костровым, – о сущности любви. Моя логика была безупречной, а тон – убеждённым и почти не терпящим возражений. Конечно, я считал себя победителем… Увы, лишь с годами мы понимаем, что логика и психология – это не одно и то же, а ум далеко не всегда равен мудрости. И, конечно, в том споре моя воспитательница, познавшая жизнь больше своего юного оппонента, была права.

Впрочем, убеждаться в том, что взрослые далеко не всегда правы в отношениях с детьми, нам тоже приходилось не раз. А обиды в детстве и юности, быть может, самые жгучие.

Помню единственный год, когда меня избрали секретарём комитета комсомола – больше администрация не выдержала. Именно в этом году друг Юра глупейшим образом подрался. Начали «разбирать» на комитете с личным участием директора и старшего воспитателя. При этом нарисовали такой портрет, что с ним только в тюрьму или в преисподнюю. Заступился: за драку надо наказать, а в остальном не согласен. Оставили в покое Юру, занялись Олегом. Обидно было до слёз: я ведь точно знал, что по-другому на моём месте порядочный человек поступить не мог.

*   *   *

Но не думайте, читатель, будто в школе мы исключительно развлекались и выясняли отношения. Да, я действительно убеждён: в рамках только школьной программы многостороннее развитие личности ребёнка невозможно. Музыка, шахматы и физкультура не стали профессией, но остались в жизни навсегда. И всё же главный труд в школе – конечно, учебный.

Бог мой, сколько мы работали! О том, чтобы таращиться в «ящик для идиота», не могло быть и речи. Телевизор был, но по нему иногда смотрели самые ценные фильмы. Иногда ходили в кино или театр. И это становилось событием. Но тратить время на «жевательную резинку для глаз» никому не приходило в голову. Да и телевидение тогда было совершенно иным – просветительским.

Помню уроки географии Валентины Ивановны Давыдовой. В школе они мне казались скучноватыми. И только когда пришёл студентом на практику, оценил богатство и разнообразие информации.

Помню экзамен по химии у Нины Николаевны Литвиновой. Трёхэтажными формулами, связанными с переработкой целлюлозы, комиссию забрасывал шутя и в быстром темпе. Теперь больше половины уже не помню. Но таблицы Менделеева не забыл и глюкозу от сахарозы отличу.

До сих пор люблю немецкий язык и готов на память прочесть стихотворение Гейне о прекрасной Лорелее, когда-то заданное Раисой Васильевной Широковой. Потом, в мои студенческие времена полученного запаса хватало на то, чтобы занимать хорошие места на конкурсах среди студентов неспециальных вузов. Недавно рассказал журналистке из ФРГ, как сложно мне было общаться на немецком с австрийцами. Она успокоила: это они не умеют разговаривать по-немецки. На самом деле язык без тренировки сохранить нельзя, но на научных конференциях, когда по-немецки говорят русские, большую часть понимаю.

Помню, на шестом уроке, когда голова гудела от теоретических занятий, учитель физики – одного из моих любимых предметов – Изольда Михайловна Кузнецова вдруг, прочувствовав ситуацию, стала рассказывать нам накануне прошедший фильм по рассказу Чехова «Цветы запоздалые». Забыл потом спросить, помнила ли она знаменитую фразу Эйнштейна: Достоевский дал мне больше, чем Гаусс. Но шла тем же путём. Посвятив своим педагогам книгу «Знание – свобода», я написал ей: «Учителю физики и лирики…».

Валентина Георгиевна Геронина учила нас истории, почти как математике: строгость доказательств, ясность аргументации, стройность конструкции. Это её уроки во многом предопределили выбор профессии. Недавно, побывав у Валентины Георгиевны дома, я поразился тому, что она – замечательная кулинарка. Так сильно было детское представление, что строгий учитель должен быть таким же и в домашней жизни. Впрочем, о том, что это не так, мы вполне могли бы догадаться. Ведь не случайно любимой фразой нашей строгой учительницы было изречение: «Ребята, помните: учиться и любить никогда не поздно!». Теперь эту фразу со ссылкой на автора я растиражировал, кажется, по всей России – от Москвы до самых до окраин.

Однако, пожалуй, наибольшее влияние на наше юношеское мироощущение оказала учительница литературы Валерия Александровна Соколова. Никогда не забуду впечатления от чеховской «Чайки», которую она прочла нам прямо на уроке. До сих пор эта пьеса для меня, как первая любовь: знаешь, что есть лучше, но равных нет. Помню литературно-музыкальные вечера, которые мы готовили и проводили в школе: по Тургеневу, по Горькому, по Есенину. Помню, как в мальчишеской спальне, – месте, мягко говоря, далёком от утончённости, – прочёл парням следующего за нами класса «Облако в штанах» Маяковского. Оценили, хотя прежде этого поэта не принимали на дух. А ведь и мы бы, наверно, не принимали, если бы не наша учительница литературы.

Когда приходится участвовать в дискуссиях о том, нужно ли в школе вводить уроки теоретической этики, эстетики или культурологии, всегда говорил одно и то же: как можно больше великой русской литературы – она важнее всего! Это настоящее чудо света, которое Поль Валери назвал третьей вершиной человеческой культуры после искусства античной Греции и эпохи Возрождения.

*   *   *

Примерно год назад на общественных слушаниях в Госдуме в очередной раз «стенка на стенку» сошлись сторонники интегрированного (инклюзивного) образования и коррекционных школ. В заключительном слове одновременно разочаровал и порадовал тех и других. Сказал же примерно следующее.

Как выпускник специальной школы точно знаю, как не просто ребёнку, воспитанному в «тепличных» условиях, переходить в большой суровый мир (аплодисменты сторонников инклюзии). Но точно также хорошо знаю, что ни в какой другой школе такого качественного образования получить бы не смог. Из девяти незрячих ребят моего класса – выпускников 1970 года – четверо получили высшее образование и ещё трое – среднее специальное. Причём без всяких вступительных льгот. По тем временам такой результат достоин элитной школы (аплодисменты «коррекционщиков»). А потому моя позиция предельно проста: ни в коем случае не разрушая существующей и эффективно работающей системы, дать родителям возможность реального выбора, в какой школе они хотят обучать своих детей с ограниченными возможностями здоровья. И обязательно хорошо объяснить достоинства и проблемы обеих систем.

Прошу простить меня дорогих учителей и воспитателей, чьи имена назвать не успел. Затянувшийся очерк пора завершать. А потому вперёд – в прошлое…

*   *   *

На выпускном вечере всё было, как положено: цветы, добрые слова, родительские слёзы. Друг Юра под мой аккордеонный аккомпанемент пел лирическим тенором:

Уходит детство через мой порог.
Уходит тихо, как уходят в осень…

Была выпитая где-то за углом бутылка невесть какого вина – шампанское тогда на стол подавать не разрешали. Были разговоры и гуляние по школьной территории до рассвета. На самом деле детство от нас не уходило. Оно осталось в школе, а вот мы из неё ушли.

Потом от некоторых ребят слышал: нас неправильно учили; изображали мир в розовом свете, а он совсем не таков… Не думаю, что это правильная позиция. Мне много ближе другая: «Не стоит прогибаться под изменчивый мир…».

И сегодня, когда пишу этот очерк, в голове стоят строки Александра Дольского:

Чтобы судьбу, как задачку, решить,
Мало постигнуть азы мирозданья.
Есть ещё образованье души –
Самое высшее образованье.

Спасибо нашим педагогам, которые не считали образование услугой, но видели в нём служение, и стремились в средней школе дать нам это самое высшее образование.

И ещё в той же песне Дольского есть две строки:

Школа – арифметика судьбы.
Школа – эти годы не забыть…

И уж, кажется, совсем некстати почему-то вспоминаю Вахтанга Кикабидзе:

Наверно, земли есть и краше, и теплей.
Наверно, есть. Но мне других не надо…

Олег Смолин, выпускник 1970 года

См. также:

Содержание